Дом гр. Ростопчина (Палаты Пожарского).

Сумасшедший губернатор.

На Лубянке, дом 14 стоит хорошенький голубенький особнячок. Стоит уже достаточно давно — с середины XVIII века. Не удивительно, что он, как говорится, овеян всевозможными историями. Удивительно другое — то, что пресловутые эти истории были сконцентрированы на весьма коротком (особенно по сравнению с возрастом дома) временном отрезке.

Итак, весной 1812 года в нашем городе сменился мэр (говоря тогдашним языком — генерал-губернатор). Вместо пожилого Ивана Гудовича назначен был сравнительно молодой Федор Ростопчин. Бывший преображенец, дипломат, придворный и изгнанник, удостоенный от Екатерины Великой прозвища «сумасшедший Федька», переместился из своего подмосковного имения в уютный особняк на Лубянке.

Внешность нового мэра была такова (по воспоминаниям светской дамы Елизаветы Яньковой): «Он был довольно высок ростом, мужествен, но лицом очень некрасив; лицо плоское с выдавшимися скулами, глаза навыкате, нос широкий, немного приплюснутый, вздернутый — словом, видно было, что он происходил от татарского предка, и нужды нет, что давно его пращур приехал в Россию откуда-то...»

То есть паркетным шаркуном Федор Васильевич не был ни в коей мере. Он был, выражаясь нынешним психологическим арго, манипулятор. «Два утра мне были достаточны для того, чтобы пустить пыль в глаза и убедить большинство московских обывателей в том, что я неутомим и что меня видят повсюду», — признавался Ростопчин.

Из своей столь успешной методики губернатор секрета не делал. Абсолютно все его поступки были, как сегодня бы сказали, популистскими. «Я сразу сделался популярным благодаря доступности ко мне. Я сделал объявление, что каждый день от 11 часов до полудня принимаю всех и каждого и что те, кто имеет мне сообщить нечто важное, могут являться ко мне во всякий час. В день моего водворения в новой должности я приказал отслужить молебны перед всеми иконами, которые считаются чудотворными и пользуются большим уважением у народа... Я снискал благоволение старых сплетниц и ханжей, приказав убрать гробы, служившие вывесками магазинам, их поставлявшим. Также приказал я снять афишки и объявления, наклеенные на стенах церквей».

Его указы поражали. Казалось, что любая мелочь находится под присмотром нового градоначальника: «Иметь смотрение, чтоб по переулкам и во всех местах ночным временем фонари зажигались и могли бы гореть до рассвету». «Запретить, чтобы мальчишки по улицам не спускали бумажных змеев, от коих пугаются лошади и могут произойти несчастные следствия».

Один лишь раз чутье политтехнолога изменило Федору Васильевичу. 2 сентября 1812 года (по старому стилю), когда армия Наполеона вплотную придвинулась к городу, генерал-губернатор зачем-то потребовал к себе заключенного в «яме» купеческого сына Верещагина. Верещагин обвинялся в том, что перевел из французской газеты речь Наполеона и его письмо, а переводы показал своему приятелю Мешкову. За это Верещагина приговорили к пожизненной Нерчинской каторге, а также к двадцати пяти ударам плетью. Но Ростопчину этого показалось мало. Он при скоплении народа в собственном дворе приказал двум унтер-офицерам зарубить Верещагина заживо шашками. Те поначалу опешили, но Ростопчин кричал:

— Вы мне отвечаете собственной головой! Рубить!

Один из этих унтеров писал в воспоминаниях: «Что тут было делать? Не до рассуждений! По моей команде „Сабли вон!“ мы с Бурдаевым выхватили сабли и занесли вверх. Я машинально нанес первый удар, а за мной Бурдаев. Несчастный Верещагин упал. Ростопчин и мы все тут же ушли, а чернь мгновенно кинулась добивать страдальца и, привязав его ноги к хвосту какой-то лошади, потащила со двора на улицу».

Это был единственный официально дошедший до нас случай жестокой расправы с мирным соотечественником во время наполеоновской войны. Ростопчин в тот же день уехал в подмосковное имение. Москва была сдана французам.

Весной 1914 года, когда российские войска вошли в Париж, граф Ростопчин в том же особнячке на Лубянке устроил для тогдашнего московского истеблишмента роскошнейший прием. А спустя четыре месяца был отстранен от должности. «Кроме ругательства, клеветы и мерзостей, ничего я в награду не получил от того города, в котором многие обязаны мне жизнью», — жаловался бывший губернатор. Но никого не разжалобил.